Книга 1. На рубеже двух столетий - Страница 156

156

Лекции?

Не сомневаюсь: Анучин прекраснейший, глубокомысленный, знающий очень ученый, и, кроме того, просвещеннейший, либеральнейший деятель; не сомневаюсь: скучал он читать то же самое кучке студентов — в десятилетиях времени; в силу почтенного возраста и неизменных седин надо всем доминировало представление, что нет ничего нового под луною; эта кучка студентов, которая чмокала соску, когда здесь Анучин таким же студентам читал, — та же кучка, забыв этнографию, пустится в жизнь, когда он будет читать теперь еще соску сосущим младенцам; бремя непеременного круга вопросов, которого центр неподвижный — он, видно, давило почтенного старца; читал он пресонно, превяло, пренеинтересно, размышляя совсем о другом и зная, что слушающие, не внимая, не размышляя, для вида сидят; и, чтоб не казаться смешным, он пример подавал, — и подремывал между словами.

Лекция по географии — думы мои о Дионисе, об Аполлоне, об Архилохе, Терпандре; сквозь них раздается, бывало, тишайшее старческое:

— Берега бывают прямые, изрезанные, лопастные… Молчание.

— Еще какие? Молчание. Кто-нибудь рявкнет:

— Полуовальные!..

Взгляд Анучина с хитрецой иронической выблеснет: «Знаю, брат, — выдумал из головы, что ж, — сойдет!» Лекции по этнографии — думы мои в размореньи тепличного жара о том, что раствор, поди, выкипел, пора бежать в «органическую»; Дмитрию Николаевичу пора бы тянушки свои перестать жевать. Он же жевал:

— Религии бывают: христианская, магометанская. Пауза.

— Еще какие? Кто скажет? Молчание.

Кто-нибудь рявкнет:

— Китайская!

Взгляд хитренький, — но безотзывный.

Возьмешь под шумок да юркнешь прямо в дверь: Александровским садом — к Зелинскому.

После лекции по географии, мной повторенной пришедшему курсу (толпища была!), Д. Н. дружбу большую мне выявил; раз даже, взяв меня за руку, руку пожав, прошептал с тихой нежностью:

— Вы погодите: «они», — он глазами на «них» показал, — скоро схлынут; просторно здесь будет нам с вами.

Он предположил, очевидно, мое перманентное пребыванье с ним в поисках этнографических древностей; я же, имея заданием «орнамент», был рад этой дружбе: «Ну — думаю, уж и направит он руль моих устремлений!» Но «орнамент» Д. Н. испугал; старичок все меня загибал в географию; я еще пробовал пускаться в этнографические беседы, весьма сомневаяся, чтобы показанные им осколки камней были подлинными «граттуарами» иль первобытным орудием, представляющим ценность; мы шуточно спорили; раз даже я утверждал, что коль то «граттуары», то я могу принести ему много дюжин эдаких «граттуаров» с прогулок близ Новодевичьего.

И я увидел тот же хитренький взгляд: безотзывный!

Так проборовшись два месяца из-за «орнамента» и, говоря откровенно, распарясь ужасно в теплице, Анучина я успокоил; и, бросив заданье, увлекся «оврагом»: и мне, и ему это проще; ему — не давать указаний о литературе и не углубляться в мои углубления; мне — не ходить на Анучина, а усесться в Румянцевском, где материал по оврагам, иль двадцать четыре тома отчетов Нижегородского и Полтавского земств об оврагообразующей силе, составленных Докучаевым, праздно пылели, меня ожидая; я так и поступил, появляясь к Анучину редко и заставая его в той же хронической позе.

Меня спросят:

«Ну, а как с указаниями?»

Для чего? Все ж указано: овраги бывают — такие, сякие; и борются с ними — так, сяк. Материал? Докучаев, Масальский, статеечек несколько, да глава динамической геологии («Сила размыва»). А практика? Всюду, куда ни приедешь, — растущий овраг; ложись в траву и наблюдай его формы, отвесы; учитывай плодородие десятин, отстающих в сравнении с плодородием плоских поверхностей; бегай к оврагу, калоши надев, после ливня, чтоб видеть эффекты размыва; Владимиров север объездил, чтоб зарисовки костюмов иметь; я же лето провел комфортабельно в Тульской губернии: лежал на животе, любуясь закатом и, между прочим, имея под собою обрывистые овраги, все камни в них скатывал (прелюбопытно!).

Так я сочинял про овраги: «весьма» получил.

Лишь одно неприятно: зачисленный в списке «географов», я был обязан по роду занятий и к Лейсту таскаться (практические занятия у Лейста для нас обязательны были); по лестницам обсерватории браживал (очень высокие) и дождемерную кружку (пустую) держал я зачем-то в руках.

Нет, физическая география, как и метеорология, — не науки, а помеси пестрые: тут тебе кое-что из «Геологии» Иностранцева, кое-что просто из физики, кое-что из черчения (картографическая проекция), кое-что из космографии (закон, кажется, Вера — речных берегов); то же — метеорология: анекдотический сборник в пятьсот страниц «помесей» (учебник Лачинова).

Просто выяснилось: «горе»-я специалист; защищаюся я: физическая география — «горе»-наука!

Моему внезапному исчезновению не удивился Анучин; и тот же все добренький голос, и тот же все плач поперечных морщин: только искра иронии в глазах усилилась явно.

По напечатании моей статьи «Формы искусства» в весьма для Анучина одиозном «Мире Искусства» он мне подмигнул среди лекции, иронически процитировав громкую фразу мою из статьи: мол, читал; подморгнул он беззлобно, хотя, вероятно, статья озадачила (профессор Кирпичников, передавали, ее похвалил); с появлением этой статьи старичку стало ясно, что путь мой — весьма-весьма мимо моей «специальности», как и пути его слушавшей группы, среди которой художник Владимиров думал о Мюнхенской академии, а Петров, его слушатель, вероятно более думал о музыке, как я думал о Мережковском, о Брюсове, о строчках Блока и даже о нитробензоле, который я в анилин превращал в это время.

156